Анна Старобинец - Живущий

Да.

Вы больше не находитесь в социо.

Не волнуйтесь, вы в любой момент можете восстановить соединение с социо.

Внимание: не рекомендуется прерывать соединение с социо более чем на 30 минут. Если вы не восстановите подключение самостоятельно, принудительное подключение к социо будет произведено через 40 минут.

…Я просто хочу быть как все. Не хочу брать на себя слишком много. Хочу быть как все. Не сейчас, так потом. После Паузы.

Эй, ты! Эй, ты там, в будущем! Я надеюсь, ты действительно будешь. Я надеюсь, ты будешь мной. Я надеюсь, я буду. Если ты — мое продолжение, если я — это ты, прости меня за этот дурацкий инкод, доставшийся тебе от меня… Лично мне он испортил жизнь, но я очень надеюсь, что ты как-то справишься. Что я как-то справлюсь там, в будущем. Лет через восемь… Ведь тебе сейчас восемь?

Наверное, это трусость. Это бегство. Это нечестно. Но если ты будешь, если ты есть, прости меня за то, что я скоро сделаю. Прости, если я испортил тебе (или нужно писать «себе»?) настроение. Прости, если я создал тебе (ха-ха, себе!) проблемы. Я хочу, чтобы ты меня понял. Я собираюсь убить себя — да, да, прости меня, снова прости, так ведь нельзя говорить, я должен сказать иначе. Я собираюсь «временно прекратить свое существование», «сделать паузу», но ведь я не дурак, я ведь знаю: это у них у всех паузы, а у меня может быть просто «стоп». Так что если ты есть, если ты будешь — тогда сжеч [4] сжеч — популярное сокращение социо- чатов: «Слава Живущему и Его частицам»; с конца второго века от р.ж. вошло в первослойную лексику. , это наша с тобой победа, это значит, что мы — как все. Я как все. Я — частица Живущего.

Ну а если тебя не будет, если тебя просто нет, если меня больше нет — если я исчезну, умру навсегда, как это делали раньше, до рождения Живущего… Ну, тогда я — ошибка природы. Генетический сбой. Болезнь. Фурункул на теле Живущего. И тогда без меня будет лучше. Будет правильней. Будет проще. Одним словом, чем бы это ни кончилось — все равно будет лучше, чем сейчас…

Я всегда хотел быть как все. А они делали меня богом. Они делали меня чертом. Они делали меня подопытной мухой. Они делали меня очень опасным. Они сами не знали, что делали.

Они загнали меня в угол. Они оставили меня совсем одного.

Сегодня он снова придет. Эф, человек в маске. Искать изъяны, задавать подленькие вопросы, копаться во мне, как в груде бесхозных вещей.

И тогда я сожгу себя. Пусть они все посмотрят, как горит чудо-сол— нышко!

Я уверен, ты хочешь понять. Если ты — это я, ты, конечно, захочешь понять… я ведь очень хотел.

Я напишу тебе все, что знаю. Потому что тебе это нужно.

Потому что мне нужно знать. Мне нужно будет все знать.

Мою мать звали Ханной. Я не стану писать, что ее больше нет, потому что так выражаться нельзя. Потому что она конечно же есть. Она продолжает жить дальше… Я лишь напишу, что я скучаю по ней. Скучаю так, будто ее больше нет, — с тех пор, как на Фестивале Помощи Природе она зашла в зону Паузы.

Ханна было ее текущее имя. Ее вечное имя — Мия-31, но оно мне не нравится, похоже на марку стиральной машины. Ей оно тоже не нравилось, она всегда представлялась Ханной. Каким именем ей нравится представляться сейчас, я не знаю. И знать не хочу.

У нее была очень светлая кожа. Светлая и чистая, до прозрачности, у глобалоидов такая редко бывает.

Ее глаза были бархатистыми, как крылья бабочки-шоколадницы.

На ночь она всегда пела мне колыбельную — ну, эту, старинную, про зверей, она еще входит в комплект программ «Детство Живущего». Инсталлируется года, кажется, в три. Ты наверняка ее помнишь:

Мне было уже почти девять лет, но я всегда просил песню. Я отказывался без нее засыпать. Ханна говорила, что это неправильно, что таким большим детям не поют песни, такие большие дети вообще не должны жить с матерью, они должны жить в интернате, а там колыбельных нет.

— Но я ведь живу с тобой, — говорил я.

— Со мной, — соглашалась Ханна.

— Тогда спой.

И она пела. У нее был красивый голос:

— Ты ведь не отдашь меня в интернат? — спрашивал я.

— Не отдам, — говорила Ханна.

— И мы с тобой всегда будем вместе?

— Так не бывает, родной, — говорила Ханна.

Она не называла меня по имени — позже я понял, почему: оно пугало ее, оно заставляло ее заглядывать в пропасть, в ничто, в белую пустоту, обведенную черным кружочком… Она не называла меня Зеро. Она называла меня просто — Родной.

— Почему? — хныкал я. — Почему бы нам не быть всегда вместе? Ведь мы же бессмертные? Давай мы просто договоримся: когда кто-то из нас умр…

— Родной!

— Я хотел сказать, когда кто-то из нас временно перестанет существовать, то другой потом просто отыщет его, и все останется как раньше.

— Так не бывает, Родной, — качала головой Ханна.

Так не бывает. Она оказалась права. Я не верил в ее правоту, пока Эф не согласился свозить меня к ней. Толстая девочка, в которую она превратилась, оказалась мне совсем не нужна. Я ей тоже совсем не нужен.

Никто никому не нужен, дружок. Ничего, что я называю тебя «дружок»? Надеюсь, ты не сочтешь это фамильярностью? Ведь, в конце концов, я обращаюсь к себе самому. Или вообще ни к кому не обращаюсь…

— Скажи, что ты меня любишь, — просил я Ханну.

— Не стоит, Родной. — Она сразу вся как-то сжималась.

— Почему?

— Я уже говорила тебе. Живущий полон любви, и каждая Его частица в равной степени любит другую.

— Значит, ты любишь меня?

И она говорила:

— Да.

А потом добавляла чуть слышно:

— Я люблю тебя так же, как любую другую частицу Живущего.

— Ты любишь меня так же… так же, как сумасшедшего Матвея, который ходит по улице и кричит?!

Она молчала. Я злился.

— Скажи, что ты любишь меня больше всех!

Она молчала.

— Тогда пой.

И она пела:

В тот день, когда я видел ее в последний раз, в тот день, когда Ханна шла на свой последний Фестиваль, она сказала, чтобы я ложился спать без нее. Она сказала, что придет слишком поздно. И поэтому споет мне песню заранее.